Том 2. Рассказы, стихи 1895-1896 - Страница 25

К оглавлению

— А сама така ма-анинькая…

— Аж в слёзы мы…

— Господи, думаем, куда её таку заслали?

— На какую её потребу? За каку таку провинность?..

— А она, слышь ты, отколе-то отсудова…

— Из России, стало быть…

— Мы её первым делом на печь…

— Печь-то у нас бо-ольша… да тё-епла… — сокрушённо вздохнула старуха.

— Ну, потом, значит… кормить её!

— Смеётся!

— Глазёнки-те чё-ерные… как у мыша…

— И вся-то она, как мыша… гладка да кругла…

— Отдышалась… плачет… Спасибо, говорит, родимы!

— И учала вертеть!!

— Уж и начала же!.. — с восхищением выкрикнул старик и засмеялся, сощурив глаза.

— Кататся тебе по избе-то, как клубок, и гоношит, и гоношит… И то, и это… и то поставит так, и это эдак… «Лохань с помоем вон, свиньям, говорит, тащите…» Да сама её и хвати ручонками-те, да осклизнулась… да по плечи руки-те в по-омои-то будух! Ах ты…

И оба они засмеялись, задыхаясь и кашляя до слёз.

— Поросята опять же…

— Целует их прямо в рыла!..

— «Невозможно, говорит, вон поросёв!»

— В неделю умучила вот как!

— В пот, бывало, вгонит…

— Хохочет, кричит, ножонками топат…

— А то вдруг потемнится вся, заробет…

— Как умрёт!..

— Да в слёзы… Уж ревит, ревит, так это её сподымя бьёт. Кружишься, кружишься около-то её… Чего ей? Непонятно… Хоть сама плачь. И плачешь, бывало… не знай о чём. Обоймёшь её, да и зальёшься вместе…

— Известно… дитё как бы…

— А живём-то мы одни. Сына в солдаты сдали, а другой на золотых промыслах…

— А ей-то осьмнадцатый, кажись, годок…

— Какое! С виду ежели давать, никак не больше двенадцати…

— Ну, уж ты больно!.. двенадцати!.. тоже!..

— А больше — скажешь?.. Как бы!

— Чего? Девица она была сочная… А што малоросла, так это рази что в упрёк ей?

— А я в упрёк говорю? Эко!

— То-то!.. — добродушно уступила старуха. Поспорив, старики оба и сразу замолчали.

— Ну, а что же дальше? — спросил я.

— Дальше?.. ничего, браток!.. — вздохнул старик.

— Умерла она… Огневица её изожгла, — и по морщинистым щекам потекли две слезинки.

— Да-а, брат, умерла… Два годочка только с нами и пожила… Вся её деревня знала. Чего вся деревня!.. Многие знали. Грамотейка была. На сходы хаживала… Кричит себе, бывало…

Ничего, умница!..

— А главное дело — душа!.. Ах, ка-акая душа андель-ская!.. Всё-то до неё доходило, всё-то её сердечушко ведало!.. Барышня ведь как есть городская, в бархатной кофточке… ленточки… башмачки… книжки читает и всё это, а крестьянство понимала, ах, как просто! Всё знала! «Откуда толь ты это, милушка?» — «В книжке, говорит, прописано!..» Н-ну уж!.. Чего бы ей это, зачем? Замуж бы вышла, барыней была, а тут вот заслали, и померла…

— И чудно!.. Учит всех… така-то манинькая!.. да всех это так сурьёзно… То не так, друго не так…

— Грамотница… что толковать… Раделица про всё, да про всех… Где кто болен, — бежит, где кто…

— Умирала-то без памяти… бредила только. «Мама, говорит, мама!..» — жалостно таково…

Поехали было за попом, может, мол, придёт в себя… А она, милушка, не подождала… скончалась.

По лицу старухи текли слёзы, и мне было так хорошо, точно это обо мне плакали…

— Вся деревня собралась к нам… Толкутся на улице и на дворе… Как?!. Как?!. Все её любили, души не чаяли в ней…

— Эх, девчурочка была золотая!.. — вздохнул старик.

— Всем миром и похоронили… А потом к масленой сорок дён вышло, и сообразились… айда-ка, мол, помолимся за неё!.. И суседи тоже… «Чего вы, говорит, и в самделе? Идите-тко!

Люди вы, значит, свободные, не рабочие… А ей авось зачтётся». Мы и тронулись.

— Так это вы за неё? — спросил я.

— За неё, девочку, родной, за неё! Авось, мол, господь бог батюшка примет нашу грешну молитву, простит ей! И пошли вот на первой поста, как раз во вторник вышли…

— За неё!.. — повторил я.

— За неё, друг! — подтвердил старик.

Мне хотелось ещё много раз слышать, что, именно, желая помолиться за неё, они прошли тысячи вёрст. На мой взгляд, это было так хорошо, что казалось неправдоподобным. Я подсказывал им другие побудительные причины, желая ещё более убедиться, что они пошли именно «за неё», маленькую девочку с чёрными глазами… И к великому моему удовольствию я, наконец, убедился в этом.

— Неужто пешком всё идёте?

— Нет, куда нам!.. когда и присядем… Поедем с денёк, а потом опять… трудимся помалу.

Стары уж больно мы пешком-ту всё идти… Господь видит, стары… Кабы нам её ножки-то… ну, так ино дело!

И оба они опять вперебой принялись говорить о ней, маленькой девочке, заброшенной судьбой далеко от дома и мамы и умершей от огневицы.

* * *

Часа через два мы встали и пошли. Я думал о маленькой девочке, но не мог представить её себе… и мне было до боли обидно это бессилие воображения.

Русский человек плохо умеет представлять себе хорошее, светлое…

Скоро нас догнал хохол на телеге. Он меланхолично оглянул нас и, приподняв шапку на наш поклон, крикнул старикам:

— Садитесь, подвезу до деревни!

Они сели и исчезли в облаке пыли… Я долго шёл в нём и смотрел, как вдали исчезала телега, увозя стариков, прошедших многие тысячи вёрст, чтоб помолиться о маленькой девочке, которая заставила их полюбить себя…

Колюша

В самом бедном углу кладбища, среди осыпавшихся, размытых дождями и распыленных ветром могильных столбов, на одном из них, под кружевной тенью двух чахлых берёзок, сидела пожилая женщина в старом ситцевом платье и в чёрном платке на голове.